Я хорошо помню свое детство, детсадовские утренники и… своего отца, который почему-то всегда приходил к нам на елку.
Приходил не так, как все – пока другие родители наблюдали за нами, превращенными в Снежинок и Зайчиков со специальных зрительских мест, мой папа со своим баяном сидел на почетном месте, под елкой.
Играть на баяне отец, можно, сказать, не умел. Во всяком случае, не настолько, чтобы аккомпанировать на детском утреннике. Поэтому он краснел, бледнел, иногда, чувствуя, что сфальшивил, как-то по-бабьи встряхивал головой и – тоже по-бабьи тоненько – ахал. Воспитательница делала ему «страшные глаза», а дети, глядя на моего папу, зажимали рты ладошками – чтобы никто расхохотаться во весь голос.
К тому же у него был какой-то несуразный вид – невысокого роста с явно обозначившимся брюшком и ранней лысиной. Образ довершал почему-то всегда розовый (хотя отец вовсе не был пристрастен к алкоголю) нос картошкой. В общем, клоун в цирке и тот выглядел не так смешно, как он.
Но меня огорчала не столько отцовская внешность (в конце концов, мы за свою внешность не отвечаем), сколько то упрямство, с которым он пытался аккомпанировать на наших утренниках. Ну, зачем? Зачем ему, токарю с местного завода приходить со своим баяном в наш детский сад? Почему нельзя играть просто так, для себя – дома?
При виде отца, то и дело бравшего фальшивые ноты, смущавшегося, ойкающего, мне было до такой степени неловко, что хотелось попросить у какого-нибудь волшебника шапку-невидимку. Специально для такого случая. И я на наших утренниках старалась отойти от баяниста подальше – чтобы никто не подумал, что этот нелепый человек может иметь ко мне какое-то отношение.
В первом классе я сильно заболела: отит. Это когда болят уши. У меня болели так, что плакала навзрыд часами напролет. Приехавшая по маминому вызову «Скорая» повезла нас в больницу – далеко, в райцентр. Ночью. В метель.
Машина, конечно, застряла в снегу. Водитель «Скорой» был в панике, и, рыдая, кричал, что теперь мы все обязательно замерзнем. Отец, ехавший вместе с нами, в отличие от водителя не бился в истерике, и не взвизгивал, как он часто это делал, играя на баяне. Он молчал. Спросил только, сколько километров до райцентра? Водитель даже не ответил, только всхлипнул и отвернулся.
Отец еще помолчал, а потом произнес фразу, которую я запомнила на всю жизнь. Он сказал: «Нам нужно держаться». И ушел. В ночь, в метель, в неизвестность.
Сколько мы просидели в машине, я не знаю. Помню только как качал головой водитель, как с молчаливой покорностью обреченного смотрела в запорошенное окно медсестра и как я плакала – потому что было страшно и потому что болело ухо. И еще помню, что машину раскачивало порывами ветра, а в стекла бился снег.
И вдруг (наверно, прошло много времени, но я это осознала уже потом) все осветилось мощным светлым лучом. Кто-то взял меня на руки. Я открыла глаза и увидела своего отца. Как потом выяснилось, он пешком дошел до районного центра, поднял людей и вернулся за нами – со спасателями, на вездеходе.
Тогда никто не обратил внимания на то, что отец кашляет. А он – и это немудрено — подхватил двустороннее воспаление легких и долго потом не мог отделаться от этой навязчивой болячки.
Сегодня никто, особенно мои дети, не может понять, почему я, начав наряжать новогоднюю елку, всегда плачу.
Но всякий раз, когда в доме уже пахнет праздником, когда приготовлены мандарины и ждет своего часа шампанское, а я беру в руки большой елочный шар, ко мне из прошлого приходит отец. Со своим неизменным баяном. Он садится рядышком и долго-долго, не отрываясь, внимательно смотрит на меня. Его лицо сияет счастьем. Он улыбается. Я всегда хочу ему ответить улыбкой, но никогда не могу этого сделать. Потому что откуда-то из самого сердца к горлу подступают слезы и мешают улыбнуться.
